Теория заговора против пыли: когда уборка не только сохраняет здоровье, но и укрепляет социальное неравенство?

Почему смахивание пыли и культ гигиены усиливали социальную стратификацию

При стрессе или ощущении утраты контроля над собственной жизнью я испытываю компульсивную — и очень распространенную — потребность навести дома чистоту. И эта надежда, что с наведением порядка в пространстве установится порядок в мыслях, свойственна не только отдельным людям, но и целому обществу.

Возможно, вы уже знаете и ждали появления в этой книге знаменитого выражения антрополога Мэри Дуглас о том, что грязь — это материя не на своем месте. Важно понимать, что Мэри говорит здесь не только о материальном, но и о социальном порядке. «Я считаю, что некоторые загрязнения используются как аналогии для выражения общего взгляда на общественный порядок», — пишет она.

История беспокойства о пыли и домашней гигиене неизменно это доказывает. И действия санитарных реформаторов в середине XIX века, и «домоводческая мания» в конце XIX — начале XX веков часто характеризовались классовой предвзятостью. Адриан Форти, почетный профессор истории архитектуры Университетского колледжа Лондона, связывает «фетиш гигиены» с «буржуазными страхами потерять социальный и политический авторитет». По его словам, «беспокойство по поводу загрязнения возникает, когда под угрозой оказываются внешние границы общества».

Урбанизация и индустриализация привели к массовому перевороту в привычном общественном порядке, создав новый городской рабочий класс. Его представители принимали участие в протестах, маршах и забастовках (во Франции и Германии — в революциях), чтобы добиться справедливой зарплаты, улучшения условий труда и права голосовать. Гигиена стала разницей между «хорошими», «порядочными» бедняками и люмпен-сбродом. Те, кто следовал указаниям работников здравоохранения, могли рассчитывать на переселение, когда их трущобы сравнивали с землей для очистки города. Менее сговорчивых просто выгоняли. Наименее удачливые буквально пресмыкались на огромных свалках к югу от вокзала Кингс-Кросс, выживая на том, что выбрасывали остальные ме, чтобы подчеркнуть свое превосходство над теми, кто выполнял «грязную работу» (при этом не всегда было понятно, кто именно относится к этой категории).

В знаменитой «Книге по ведению домашнего хозяйства» 1861 года Изабелла Битон жалуется, что «домашняя прислуга больше не знает своего места; что появление дешевых шелка и хлопка стерло границы между хозяйкой и служанкой, между хозяином и слугой». Она написала руководство для представителей буржуазного среднего класса, которые только начали нанимать прислугу и еще толком не знали, как это делается.

«Белизна» чистоты и «белизна» цвета кожи. В чем связь

В середине XX века британские сообщества рабочего класса продолжали воспринимать отсутствие пыли как признак статусности и респектабельности. Женщины, жившие в домах с террасами, еженедельно (а некоторые и ежедневно) приводили в порядок крыльцо. Его натирали до блеска или полировали лаком. Улицу около дома подметали, чтобы убрать пыль и грязь (это важно в промышленных районах), а потом выливали на тротуар ведро мыльной воды. «Все это показывало вашу хозяйственность, — говорила 85-летняя Маргарет Холтон в интервью Lancashire Telegraph в 1997 году. — Уже по порогу было понятно, кто соблюдает чистоту, а кто нет». На форуме, посвященном жизни в Ноттингеме в 1950-е годы, другая женщина с ностальгией отмечает: «Тогда не только отмывали крыльцо, но и регулярно стирали сетчатые занавески в гостиной. Чистое крыльцо, но грязные занавески — не дело!»

Когда живешь в сплоченных сообществах на узеньких улочках, чужих взглядов не избежать, поэтому люди старались поддерживать первозданную чистоту, несмотря на непростые условия — и тем самым показывали, что себя уважают. Поначалу я думала, что эта глава посвящена тому, что устранение пыли — крошечная, но неотъемлемая часть создания современности, где новое появляется благодаря победе над болезнями и грязью, а чистота — это доктрина контроля на микроскопическом уровне.

Однако, как я уже писала, вместе с грязью продолжала возникать «белизна». И речь здесь не только о визуальном образе идеальной, гигиенически безупречной домашней обстановки, но и о цвете кожи архетипической домохозяйки в американском пригороде 1950-х годов. Эта домохозяйка жила там, откуда из-за редлайнинга (дискриминационной практики, при которой жителям определенных районов отказывают в тех или иных услугах) и расистских законов систематически выселяли чернокожие семьи. Что касается современного Лондона, то надо быть слепым, чтобы не увидеть, что большинство работников в сфере уборки домов и офисов — небелые люди, чаще всего латиноамериканцы и чернокожие. Таким образом, история чистоты XX века — это история не только возникновения гендерных и классовых различий, но и расового неравенства.

От простой уборки к образу хорошей женщины и социальной гигиене

Наведение чистоты редко бывает просто практичным и функциональным, а также нейтральным процессом. Оно всегда отягощено дополнительным социальным смыслом и значимостью. Дело не только в том, что грязь морально оскверняет, а социальная стигма порождает представления о «грязноте».

Справедливо и обратное. Когда мы говорим о гигиене, складывается ощущение, будто бы все по-прежнему подсознательно верят, что «чистота — залог благочестия», из-за чего преимущества чистоты перетекают в представления о моральной честности и социальном статусе. Зацикленность на домашней гигиене в начале XX века сопровождалась движением за «социальную гигиену», которое тоже защищало общественное здоровье, но путем искоренения «венерических заболеваний», секс-бизнеса, употребления наркотиков и других подобных «пороков». Это четко отражено еще в первоначальном издании настольной книги бойскаутов 1911 года: «Скаут чист. Он сохраняет в чистоте тело и мысли, выступает за чистоту речи, чистоту спорта и чистоту привычек, путешествует с чистыми людьми».

Борцы за социальную гигиену пошли еще дальше и перешли к открытой евгенике. Мэри Стоупс, защитница прав женщин и сторонница семейного планирования, выступала за стерилизацию «безнадежно прогнивших и расово больных». Язык заразы и расовой гигиены лежал в основе величайших преступлений в европейской истории. Сообщества рома и тревеллеров по сей день часто называют «грязными».

Может показаться, что мы сильно отдалились от моего пыльного стола, но, как пишет Мэри Дуглас, «размышление о грязи предполагает размышление об отношении порядка к беспорядку, бытия к небытию, формы к бесформенности, жизни к смерти». Якобы очевидная добродетель чистоты становится не такой уж очевидной, когда мы осознаем, насколько часто ее используют для разделения людей по категориям (добродетельный гражданин в противовес маргиналу, козлу отпущения, жалкому аутсайдеру). Женщин, в частности, дисциплинируют словами, которые связывают сексуальную безнравственность с грязью и небрежностью. А под «хорошей женщиной» до сих пор повсеместно понимается аккуратная, «чистая» домохозяйка.

Как грязь угрожает порядку и насколько тщетна борьба за абсолютную чистоту

Соблазнительно относиться к пыли в духе японского подхода «ваби-саби», который учит мириться с неизбежностью несовершенства, разложения и времени. А учитывая, что пыль — везде и всегда, формирование философии жизни с ней может показаться единственной разумной линией поведения.

Географ Аластер Боннетт писал об отвращении Ле Корбюзье к пыли. Он, как и я, считает, что эта ненависть выходит за рамки функциональной заботы о гигиене. Боннетт размышляет, что Ле Корбюзье так яростно борется с пылью, поскольку она препятствует «полной визуальной и интеллектуальной доступности городской среды», обязательной, по мнению архитектора, в современном городе.

Аластер, напротив, считает, что «[готовность] жить с пылью и признать, что она продолжит оседать, означает способность и желание жить с иррациональным, с историей» — то есть со всем тем, что Ле Корбюзье ненавидел и называл «непроницаемой для взгляда тьмой». Боннетт убежден, что сверкающие, первозданные поверхности утопичны, то есть для них в мире места нет. Даже в чистых помещениях ISO-1 содержится десять частичек пыли. В жизни точно есть задачи получше этой тщетной борьбы. И с этим согласна даже Мэри Дуглас. В заключительной главе «Чистоты и опасности» она призывает наконец задуматься о том, что «обычно разрушительная грязь иногда становится созидательной». Отношение к отходам состоит из двух этапов, пишет она. «Поначалу они кажутся явно неуместными и угрожающими порядку, а потому от них рьяно избавляются».

Проблема в том, что у грязи на этом этапе все еще есть идентичность: «[Отходы] воспринимаются как нежелательные фрагменты того, от чего они произошли, будь то волосы, еда или упаковка». Их считают опасными, потому что они нарушают границы. Но со временем все меняется: «Любые вещи, которые воспринимались как грязь, обречены на долгий процесс измельчения, растворения и гниения. В конце концов никакой идентичности не остается. Происхождение различных фрагментов больше не различимо. Все они становятся обычным мусором».

Как все-таки относиться к мусору

Как только исчезает идентичность, материал перестает нарушать границы. Всему находится свое место: мусор оказывается в куче мусора, а пыль мягко очерчивает формы всего вокруг. Дуглас отмечает, что вода обретает такую огромную символическую силу обновления не только благодаря своим животворящим свойствам. Дело еще и в том, что она растворяет существующее, открывая путь новому.

То же самое можно сказать и о грязи. Она «символизирует не только распад, но и — в той же мере — зарождение и рост», поскольку происходит возвращение к бесформенному состоянию. Такая грязь больше не отвратительна: «Даже кости погребенных королей уже не вызывают особого трепета, а мысль о том, что воздух полон праха, нас никоим образом не тревожит». В конце концов, мы тут говорим о жизни. А от нее «нельзя избавиться насовсем», как бы ни старалась современность.

Пыль — не только символ времени, распада и смерти, но и останки жизни. Ее значение — не черное и не белое, а серое и нечеткое. Нам приходится жить с пылью, и это долгий урок принятия противоречий: да, надо наводить чистоту, но не отождествлять себя с чистотой; да, надо уважать материальную потребность в гигиене, но отказываться воспринимать ее как социальную метафору.

Тексты Мэри Дуглас, если читать их внимательно, показывают, что пыль — не всегда угроза или нарушитель границ, находящийся «не на своем месте». Не всегда требуется модернистское доминирование (которое зачастую, как я пыталась показать на примере Кристин Фредерик и Ле Корбюзье, оказывается тщетной борьбой с самими собой, нашей неуправляемой недисциплинированностью и телесной пористостью).

Стремление взять пыль под контроль — это, конечно, миниатюрное проявление тяги к господству над природой. Но эта книга раз за разом показывает, что такие попытки на всех уровнях — от личного до планетарного — постоянно проваливаются. Напрашивается вывод, что стоит попробовать другие, менее иерархические подходы и двигаться в сторону экологического сосуществования. А может даже и сотрудничества.