Попросили рассказать Ивана Котова – ученого секретаря Литературного музея-усадьбы – о любимых книгах и поняли – эту подборку в нескольких томах надо увидеть – а еще лучше осилить – каждому. Внутри: исследования тем одиночества и памяти, роман-допущение и книга, «которую вы никогда не прочитаете». Звучит как вызов!
Владимир Шаров – «Репетиции»
Масштаб фигуры Владимиры Шарова и его влияние на современную словесность на русском языке еще только предстоит осмыслить. Его проза уходит в метафизический ультразвук. Главные тема Шарова – вывихи и катаклизмы истории. Он пропускает их через бесконечное эсхатологические сито, состоящее из библейских аллюзий, философии космизма, романов Николая Гоголя, Льва Толстого и Андрея Платонова.
«Репетиции» – это шокирующий в своем масштабе роман-допущение. Марк Липовецкий сказал, что Шаров создает «странный гибрид между разыгрыванием и проработкой исторической травмы». В «Репетициях» опальный Патриарх Никон придумывает беспрецедентный перформанс. Пленив театрального режиссера из Франции, они пытаются заново сконструировать события из Евангелия в ожидании второго пришествия. Залесенная деревня Мшанники становится Новым Иерусалимом, а крестьяне Апостолами и другими новозаветными героями.
Петер Надаш – «Книга воспоминаний»
Книга, которую вы никогда не прочитаете. Безжалостный текст по отношению к проблемам с концентраций у современного человека. Роман Надаша вышел на излете двадцатого века. Марсель Пруст и Джеймс Джойс открыли этот век своими непохожими модернистскими проектами, а венгерский автор, встав в один ряд с ними, закрывает его.
Механизмы у авторов схожие – тотальность текста, исследование памяти, телесные реакции, личная субъектность, ревизия и визионерство литературной формы. Рассказчиков в «Книги воспоминаний» в какой-то момент очень трудно отличить, течение их воспоминаний сливаются в общий поток реки. Там образуются страшные омуты истории, личные аддикции и чудесные озарения. Разобраться в этом практически невозможно.
«Я должен всегда ощущать, бояться ее, знать, что тень где-то рядом, вне меня, но способна вторгнуться в любое время. Это взгляд топи».
Роберто Боланьо – «2666»
Еще один гигантский текст, без которого невозможно представить литературный ландшафт времени. Писатель Арен Ванян отмечает, что Боланьо фиксирует историческую пропасть – ощущение, которое поразило каждого человека, лично пережившего войну, концлагерь, диктатуру, изгнание в Латинской Америке.
В инфернальном городе Санта-Тереса происходит череда страшных убийств женщин. Этот призрачное пространство оказывается местом притяжений для компании эротизированных литературоведов, сходящего с ума философа, журналиста и таинственного писателя, которого никто не может найти.
Винфрид Георг Зебальд – «Аустерлиц»
«Подземный классик», – так определила положение Винфрида Георга Зебальда писательница и поэтесса Мария Степанова. В прозе Зебальда растекается особое время – это время-после, как его назвал философ Валерий Подорога.
«Что это значит – время после? Это время посткатастрофическое, т. е. время, которое останавливает все другие времена; и появляется то, что зовут иногда безвременьем».
Ощутимость «Аустерлица» Зебальда в том, что роман незаметно возвращаются в сгущающуюся темноту ночи или вовсе пропадает, словно капли тумана в сухой почве. Дыхание его прозы неуловимо, ищется на ощупь. Читателю необходимо быть готовым, что даже нечто найденное в текстах Зебальда невозвратно исчезнет и все омрачится тенью новой разлуки.
«Аустерлиц» – это текст, открывающий феномен постпамяти, когда последующим поколениям передается опыт травмирующей памяти их праотцов. Термин открыла исследовательница Марианна Хирш. Ее работа «Поколение постпамяти» фундаментальное исследование, раскрывающее как опыт предыдущих поколений влияет на нас, а мы этого даже не замечаем.
Алла Горбунова – «Конец света, моя любовь»
Мы живем в эпоху прекрасного гендерного поворота в русской словесности. Писательницы и поэтессы Ольга Седакова, Мария Степанова, Людмила Петрушевская – уже в стратосфере, их не достать. Алла Горбунова, Оксана Васякина, Светлана Павлова, Вера Богданова и многие другие – это новое поколение авторов, формирующих и осмысляющих эпоху, свою судьбу и контекст времени.
«Конец света, моя любовь» – пронзительный сборник рассказов времени миллениума, когда случайную улыбку Бога можно увидеть, примеряя одежду на картонке у палатки на рынке, а за городскими пустырями и исцарапанными гаражами – боль и насилие. У читательниц – гендерная оптика тут очень важна – могут возникнуть непроизвольные волны абсолютного узнавания, бьющиеся о толпу сопротивления из-за схожего в болезненности опыта взросления и понимания себя.
Героини Горбуновой переходят непроходимые границы, ищут спасение и Бога, пытаются понять свою телесность. «А что если конец света уже произошел, а мы этого так и не заметили?», – вопрошают они. Ангел в баре-тошниловке «Мотор» не дает ответа. Он молчит.
Юзеф Чапский – «Лекции о Прусте»
Юзеф Чапский – дворянин, художник, поэт, мемуарист, искусствовед. Родился в Праге в 1896 году, учился в гимназии в дореволюционном Петербурге. Чапский прочел лекции о Прусте зимой 1940–1941 года, находясь в заключении.
«В холодной трапезной бывшего монастыря им было важно «взяться за какой-нибудь интеллектуальный труд, который помог бы преодолеть уныние, тревогу и защитить мозги».
В прямом смысле слова, конечно, это не лекции. Это молитвы-раздумья, молитвы-ощущения о творчестве Пруста в невыносимых обстоятельствах.
Шрайбер – «Один и ОК»
Триггером для выхода этого исследования темы одиночества стала пандемия. Возможно, сейчас это выглядит несколько наивно. Автор балансирует между философами античности и двадцатого века, медиа и поп-культурой, обнажая бриколаж сознания и гибридность нашего времени. Одиночество часто подвергается стигматизации. Шрайбер приходит к выводу, что в век нарциссизма оно неизбежно настигает всех. Исследование помогает разобраться с ценностью собственного одиночества. «Избегнуть участи, когда всю жизнь прожил, а себя в себе не нашел», – говорит старец Зосима в «Братьях Карамазовых». Шрайбер подразумевает, чтобы понять и полюбить другого, надо прийти к осмыслению, что такое собственное одиночество.
Тимоти Мортон – «Гиперобъекты»
Книжка, которую я заканчиваю читать прямо сейчас. Тимоти Мортон – это исследователь экологии и представитель объектно-ориентированной философии.
Пытаясь понять экологическую ситуацию и глобальное потепление, Мортон препарирует определение «гиперобъекта». Мы живем в мире тотальных гиперобъектов, которые подчинили все. При этом, по мнению Мортона, само понятие «мир» уже не работает. Гиперобъекты оказывают значительное влияние на социальное и психическое пространство человека. Одно из главных их свойств – вязкость, лицемерие, асимметрия и апокалиптичность.
Текст: Иван Котов
Фото: Архивы пресс-служб
Комментарии (0)